Вера и Надежда идут по магазинам

Четыре года назад мою бабушку поместили в дом для престарелых в Барнсли. Я часто бывала там до её кончины, и множество рассказов родилось из этих визитов. Один из них – перед вами.

Сегодня понедельник, значит, снова дадут рисовый пудинг. Не то, чтобы они очень уж беспокоились о здоровье наших зубов, скорее им здесь, в Доме-На-Лугу, не хватает воображения. Как я на днях объясняла Клэр – существует множество вещей, которые можно глотать, не жуя. Устрицы. Фуа-гра. Винегрет с авокадо. Клубника со сливками. Крем-брюле с ванилью и мускатным орехом. Почему же тогда извечные чемпионы – лёгкий пудинг и липкое мясо? Клэр – угрюмая блондинка, постоянно жующая резинку, – взглянула на меня, будто я сошла с ума. Причудливая пища, по их утверждению, приводит к расстройству желудка. Боже упаси перестимулировать остатки наших вкусовых пупырышек. Я увидела, как Надежда ухмыляется над кусочком водянистого пирога и поняла, что она всё слышала. Она, может, и слепа, но не такая уж и старая развалина.

Вера и Надежда. Мы могли бы быть сёстрами, с такими-то именами. Келли – та, что с избытком карандаша на губах – думает, что мы с причудой. Крис иногда поёт нам во время уборки комнат. Вера, Надежда и Любо-о-овь! Он лучше остальных, на мой взгляд. Всегда весел, непочтителен, и каждый раз попадает в неприятности за разговоры с нами. Он носит обтягивающие футболки и серёжку в ухе. Я говорю ему, что последнее, что нам нужно – это любовь, а он смеётся. Он называет нас Хиндж и Брэкетт[1]. Бутч и Сандэнс[2].

Я не говорю, что здесь плохо, нет. Здесь так обыденно – не уютная домашняя обыденность с привычной пылью и беспорядком, а обыденность приёмных и больниц, пастельно-отмытое место с запахом освежителя и намёком на подкладное судно. Как правило, у нас немного посетителей. Я одна из счастливчиков: мой сын, Том, заглядывает каждые две недели с журналами и букетом хризантем – в прошлый раз были жёлтые – и с новостями, которые не смогут меня расстроить. Но он не очень разговорчив. «Ну что, мам, всё у тебя хорошо?» - и одно-два замечания о садике – это всё, на что он способен, но он старается. А вот Надежда провела здесь уже пять лет, даже дольше, чем я, и до сих пор её никто не навестил. На прошлое Рождество я подарила ей свою коробку шоколадных конфет и сказала, что их доставили ей от дочери, из Калифорнии. Она лишь сардонически улыбнулась и ответила: - Если это от Присциллы, милочка, то ты – Джинджер Роджерс[3].

Я рассмеялась. Уже двадцать лет, как я в инвалидном кресле, и в последний раз я танцевала как раз перед тем, как мужчины перестали носить шляпы.

Но мы не унываем. Надежда катит моё инвалидное кресло, а я говорю ей, куда идти. Не то, чтобы здесь нужны были особые указания; можно ходить, держась за поручни. Но нянечкам нравится, когда мы используем наши собственные силы. Это очень подходит к их этике – «Ничто не пропадает, ни в чём нет нужды». И, конечно же, я читаю Надежде вслух. Она обожает романы. На самом деле, это она заставила меня начать что-либо читать вообще. Мы прочли «Грозовой перевал», «Гордость и предубеждение» и «Доктора Живаго». Здесь не очень много книг, но грузовик из библиотеки приезжает каждый месяц, и мы отправляем Люси подыскать нам что-нибудь новенькое. Люси – студентка на практике, так что она знает, что выбирать. Хотя Надежда была в ярости, когда она запретила нам читать «Лолиту». Люси подумала, что это – неподходящая книга.

— Один из величайших писателей двадцатого века, а ты думаешь, что он нам не подойдёт! – Надежда была профессором в Кембриджском университете и её голос всё ещё обладает особенной повелительной ноткой. Но я видела, что Люси не слушает. У них сразу появляется такой вид – даже у самых разумных, – такая сиделочно-нянечная улыбочка, говорящая «Я лучше знаю». Я знаю лучше, потому что ты стара. И снова всё тот же рисовый пудинг, говорит мне Надежда. Рисовый пудинг для души.

Если Надежда научила меня ценить литературу, то я приучила её к журналам. Это моя давняя страсть – модные глянцевые фотографии и светские сплетни, обзоры ресторанов и новых фильмов…Я начала помаленьку, с рецензий на книги, хитро заставая её врасплох статьёй тут или заметкой там. У меня обнаружился талант к описанию, и теперь мы вместе бродим по ярким, эфемерным страницам, вздыхая над бриллиантами от Картье, и помадой от Шанель, и над роскошной, невообразимой одеждой. Забавно, на самом деле. В молодости всё это меня не интересовало. Я даже думаю, что Надежда выглядела элегантнее, чем я – давали о себе знать все эти университетские балы, и академические вечеринки, и летние пикники на кембриджских лужайках. Сейчас, конечно, мы выглядим одинаково. Шик дома престарелых. Вещи здесь общие – многие забывают о том, что принадлежит им, и мелкие кражи не редкость. Я ношу самые лучшие вещи с собой, в сетке под инвалидным креслом. А деньги и остатки ювелирных украшений спрятаны в подушечку сиденья.

Здесь нельзя иметь денег. Здесь не на что их потратить, и нас не выпускают наружу без присмотра. На двери кодовый замок, но некоторые люди пытаются выскользнуть вместе с уходящими посетителями. Миссис Мак-Алистер – девяносто два года, проворна и безумна, как шляпник, – всё время убегает. Она думает, что идёт домой.

Должно быть, всё началось с туфель. Гладкие, открытые, яблочно-красные, с бесконечными каблуками – я нашла их в одном из журналов и вырезала фотографию. Иногда, сама не зная, зачем, я доставала её и потихоньку рассматривала, чувствуя, как кружится голова и меня охватывает безрассудство. Ну, это же не был мужчина или что-то вроде этого. Всего лишь туфли. И у меня, и у Надежды сейчас туфли одинаковые: бугорчатые кожаные тапочки, бежевые, как овсянка, исключительно, безоговорочно удобные – но втайне мы стонем над туфлями от Маоло Бланикс с шестисантиметровыми плексигласовыми каблуками, или от Джины Мулз из замши цвета фуксии, или от Джимми Чоо из шёлка с ручной росписью… Это, конечно же, абсурдно. Но желание иметь эти туфли вспыхнуло во мне с яростью, почти напугавшей меня. Мне хотелось хоть разочек ступить на глянцевые, блестящие страницы одного из моих журналов. Отведать новых блюд, увидеть Йилмса, прочесть книгу… Туфли для меня олицетворяли всё: их жизнерадостная, нахальная краснота, их откровенно невозможный каблук. В этих туфлях можно делать что угодно – сидеть, развалившись, прогуливаться, красться, плыть, летать – что угодно, кроме того, чтобы ходить.

Я хранила фотографию в сумочке, изредка вынимая её и разворачивая, как карту к тайному сокровищу. Надежде не нужно было много времени, чтобы понять, что я что-то прячу.

— Я знаю, что это глупо, - сказала я. – Может, я впадаю в беспамятство. Скорее всего, я кончу свои дни, как миссис Баннерджи, надевая десяток пальто и воруя чужое нижнее бельё.

Надежда только рассмеялась на это.

— Нет, Вера, я так не думаю. Я тебя очень хорошо понимаю, – она ощупала стол перед ней, отыскивая чашку. Я знала, что нельзя направлять её руку. – Ты хочешь совершить что-либо неподходящее. Я хочу копию «Лолиты». Ты хочешь пару красных туфель. И то, и другое равно не подходит человеку нашего возраста.

Она придвинулась ближе, понижая голос.

— А не указан ли на странице адрес?

Указан. Я сказала ей. «Найтсбридж». Это могло быть где-нибудь в Австралии.

— Эй! Бутч и Сандэнс! – это Крис, жизнерадостный, как обычно, пришёл мыть окна. – Планируете набег?

Надежда улыбнулась.

— Нет, Кристофер, - хитро сказала она. – Побег.

Мы спланировали его с хитростью и коварством военнопленных. У нас было единственное преимущество – элемент внезапности. Мы были не привычными беглецами, как миссис Мак-Алистер, а проверенными, весьма здравомыслящими пациентами с безопасно ограниченной подвижностью. Я предложила провести диверсию. Что-нибудь, что уведёт дежурную нянечку с поста, оставляя вход без присмотра. Надежда несколько дней ждала у двери, вслушиваясь в звуки нажимаемых на замке цифр, пока не сказала с уверенностью, что сможет повторить нужную комбинацию. Мы рассчитали время с точностью старых вояк. Без девяти минут девять утром в пятницу я подобрала один из окурков мистера Баннермана в общей комнате и спрятала его у себя в наполненной бумагой урне. Без восьми минут мы с Надеждой были в лобби на пути к столовой. Десятью секундами позже, как я и ожидала, включился противопожарный разбрызгиватель. В коридоре я услышала вопли миссис Мак-Алистер: «Пожар! Пожар!».

На дежурстве была Келли. Умница Люси сообразила бы запереть двери. Тугодум Клэр не оставила бы пост. Но Келли схватила ближайший огнетушитель со стены и бросилась на шум. Надежда подтолкнула меня к двери и ощупала замок. Было без семи минут девять.

— Скорее! Она сейчас вернётся!

— Тс-с.

«Бип-бип-бип-бип».

— Получилось. Я знала, что когда-нибудь найдётся применение моим урокам музыки.

Дверь открылась. Мы захрустели наружу, по облитому солнцем гравию.

Здесь Надежде нужна была моя помощь. Здесь, в реальном мире, не было поручней. Я попыталась не глазеть, зачарованная, на небо и деревья. Том не выводил меня из здания больше шести месяцев.

— Прямо вперёд. Налево. Стой. Перед нами люк. Полегче. Снова налево.

Я помнила автобусную остановку перед самыми воротами. Автобусы ходили, как часы. Без пяти минут и в двадцать пять, каждый час. Из общей комнаты было слышно, как они, словно сварливые старички, гудят и трещат за окном. Одну ужасную секунду мне казалось, что остановка исчезла. На месте, где она была, велись дорожные работы; на бордюре стояли ограждающие столбики. Затем я увидела её в пятидесяти ярдах ниже по дороге – знак временной автобусной остановки на укороченном металлическом столбе.

— Быстро! Полный ход вперёд!

Надежда среагировала быстро. У неё длинные и всё ещё накачанные ноги; в детстве она занималась балетом. Я склонилась вперёд, крепко схватив сумочку, и вытянула руку. Позади нас послышались крики; кинув взгляд на окна Дома-На-Холме, я увидела Келли в окне собственной спальни, с открытым ртом, кричащую что-то. На мгновение мне подумалось, что автобус не примет старушку в инвалидном кресле, но это был больничный кольцевой, и у него был специальный поручень. Водитель безразлично взглянул на нас и махнул рукой, чтобы мы заходили. Затем мы с Надеждой сидели в автобусе, цепляясь друг за друга и смеясь, как взбалмошные школьницы. Люди поглядывали на нас, но без подозрения. Какая-то девчушка улыбнулась мне. Я осознала, как давно не видела молодых лиц.

Мы сошли на железнодорожной станции. На деньги из подушечки я купила два билета в Лондон. Я было запаниковала, когда билетёр попросил мои документы, но Надежда заявила ему своим кембриджским профессорским тоном, что мы оплатим полный билет. Билетёр почесал в затылке и пожал плечами.

— Да пожалуйста, - ответил он.

Поезд шёл долго и пах кофе и жжёной резиной. Я направила Надежду вдоль платформы к месту, где проводник спустил поручень.

— Едем на перекур, дамочки?

Проводник немного походил на Криса, шапка его была кокетливо сдвинута со лба.

— Дай-ка я помогу тебе, милая, - сказал он Надежде, потянувшись к креслу-каталке, но она покачала головой.

— Я справлюсь, спасибо.

— Езжай прямо, старушка, - сказала я ей. Я видела, что проводник заметил её слепые глаза, но ничего не сказал. Я порадовалась. Ни одна из нас этого не терпит.

Клочок бумаги с Найтсбриджским адресом всё ещё лежал в моей сумочке. Когда мы сидели в купе проводника (он принёс нам кофе и булочки), я достала его снова. Надежда услышала, как я разворачиваю его и улыбнулась.

— Это совсем нелепо? – спросила я у неё, глядя на туфли, сверкающие и красные, как губки Лолиты. – Мы выглядим смешными?

— Конечно, - безмятежно ответила она, потягивая кофе. – И разве это не весело?

Дорога до Лондона заняла три часа. Я ожидала, что будет дольше, но поезда теперь движутся быстрее, как и всё остальное. Мы снова пили кофе, болтали с проводником (чьё имя было не Крис, как я выяснила, а Барри), и я описывала Надежде вид из окна, проносящийся мимо нас на полном ходу.

— Не надо, - уверяла меня Надежда. – Не нужно описывать всё сейчас. Просто смотри, а потом мы пройдёмся повсюду вместе, не спеша, когда вернёмся.

Мы прибыли в Лондон почти к обеду. Вокзал Кингс-Кросс был больше, чем я себе представляла, весь стекло и въевшаяся грязь. Я пыталась увидеть всё, как могла, направляя Надежду сквозь людскую толпу всех цветов и возрастов: некоторое время даже Надежда казалась дезориентированной. Мы в замешательстве стояли на платформе, недоумевая, куда подевались все носильщики. Все, кроме нас, казалось, точно знали, куда направляются, и люди с чемоданами толкали кресло-каталку, пока мы пытались выяснить, куда идти. Я почувствовала, как моя храбрость улетучивается.

— Ох, Надь, - шепнула я. – Я, кажется, не знаю, куда дальше.

Но Надежда была непреклонна.

— Ерунда, - заявила она ободряющим тоном. – Там должны быть такси – вон там, откуда дует сквозняк.

Она махнула рукой налево, и там я увидела знак, висящий высоко над нашими головами, с надписью «Выход».

— Мы поступим, как все. Возьмём кэб. Вперёд! – и мы пробились прямо сквозь толпу людей на платформе, Надежда – повторяя «Извините!» своим кембриджским голосом, я – не забывая направлять её. Я снова проверила сумочку, и она захихикала. Но на этот раз я не смотрела на картинку. Двести пятьдесят фунтов казались в Доме-На-Холме невыразимым богатством, но плата за проезд на поезде дала понять, что цены тоже ускорили свой рост за годы, проведённые нами вдали от мира. Мне стало интересно, хватит ли нам денег.

Водитель такси был угрюм и несговорчив, но погрузил кресло-каталку в кэб, пока Надежда поддерживала меня. Я уже не так стройна, как раньше, и ей было тяжело, но мы справились.

— Как насчёт обеда? – предложила я, слегка громче, чем нужно, желая сгладить впечатление от кислого лица водителя.

Надежда кивнула.

— Где угодно, если без рисового пудинга, - ответила она, криво ухмыльнувшись.

— «У Фортнама и Мейсона» ещё работает? – спросила я у водителя.

— Да, дорогуша, как и Британский Музей, - бросил он, нетерпеливо поддавая газу. Мне показалось, что он прошептал про себя: «Как раз вам под стать».

Надежда внезапно хихикнула.

— Может, туда мы как раз и сходим, - предположила она. Это рассмешило и меня. Водитель подозрительно взглянул на нас и тронулся, не переставая ворчать.

Есть места, которые могут пережит всё. «У Фортмана» - как раз одно из них, маленький райский престол, весь в золоте затонувших сокровищ. Когда падут великие цивилизации, «У Фортмана» всё ещё будет здесь, с его вежливыми привратниками и стеклянными люстрами, последний, неприкосновенный, легендарный защитник веры. Мы вошли на первый этаж и прошли среди гор шоколада и когорт цукатов. Воздух был прохладным и густым от запаха ванили, гвоздики и персиков. Надежда мягко поворачивала голову из стороны в сторону, вдыхая аромат. Там были трюфели, и икра, и фуа-гра в крохотных баночках, и выдержанное бренди из зелёных слив в гигантских плетёных бутылях, и вишни цвета моих найтсбриджских туфель. Там были перепелиные яйца, и нуга, и «кошачьи язычки», завёрнутые в рисовую бумагу, и сверкающие бастионы бутылок с шампанским. На лифте мы поднялись на самый верх, в кафе, где мы с Надеждой пили Эрл Грей из китайского фарфора, вспоминая пластиковые чашки Дома-На-Холме и хихикающую прислугу. Я заказывала без устали, стараясь не думать о своих тающих сбережениях: копчёный лосось и омлет с оладьями, лёгкими, как взбитый воздух, крохотные канапе из свёрнутых анчоусов и вяленых помидор, пармская ветчина с дольками розовой дыни, абрикоса и шоколадный десерт, нежный, как что-то очень нежное.

— Если небеса хоть капельку на это похожи, - промурлыкала Надежда, - я готова отправиться туда прямо сейчас.

Даже обязательная остановка в уборной стала откровением: чистый плиточный пол, цветы, пушистые розовые полотенца, ароматный крем для рук, духи. Я пшикнула на Надежду ландышем и поглядела на наше отражение в одном из больших сверкающих зеркал. Я ожидала, что мы будем бесцветны, будем выглядеть глупо в своих кардиганчиках из дома престарелых и длинных юбках. Может, так оно и было. Но мне мы показались изменившимися, яркими: впервые я увидела Надежду, какой она была; я увидела себя.

Мы долго пробыли «У Фортмана». Мы навестили этажи, полные шляп, и шарфов, и сумочек, и платьев. Я накрепко запоминала всё, чтобы позднее рассказать Надежде. А она терпеливо катила моё кресло по лужайкам дамского белья, и шуб, и вечерних смокингов, как глоток летнего бриза, проводя своими тонкими, элегантными пальцами по шёлку и мехам. Мы уходили с неохотой: улицы были прекрасны, но им недоставало блеска; увидев людей, проносящихся мимо нас, высокомерных или безразличных, я снова испугалась. Мы взяли такси.

Я начинала нервничать; боязнь сцены колючкой пробежала по позвоночнику, и я снова развернула фотографию, с загнутыми углами, со сгибами, побелевшими от частого сворачивания. Снова я почувствовала себя старой и бесцветной. Что, если продавец не впустит меня? Что, если посмеётся надо мной? Ещё хуже было подозрение – уверенность – в том, что туфли будут слишком дорогими, что я уже потратила всё, что имела, что с самого начала денег было слишком мало… Приметив книжный магазин, радуясь оказии, я остановила такси, и, с помощью водителя, мы выбрались из машины и купили Надежде копию «Лолиты».

Никто не сказал, что это неподходящая книга. Надежда улыбнулась и взяла её, проведя пальцами по гладкому, нераскрытому корешку.

— Какой приятный запах, - прошептала она мягко. – Я почти забыла его.

Водитель такси, длинноволосый темнокожий человек, ухмыльнулся нам. Он, очевидно, получал от этого удовольствие.

— Куда дальше, дамы? – спросил он.

Я не смогла ответить ему. Мои руки дрожали, когда я протянула страничку из журнала с найтсбриджским адресом. Если бы он рассмеялся, я бы расплакалась. Я и так была близка к слезам. Но водитель лишь снова ухмыльнулся и вырулил в ревущий поток машин.

Магазинчик был крохотный, с единственной витриной в окне и несколькими полками с парой туфель на каждой. Позади них я разглядела светлый интерьер, весь белое дерево и стекло, и стоящие на полу огромные вазы с белыми розами.

— Постой, - попросила я Надежду.

— В чём дело? Он закрыт?

— Нет.

Магазин был пуст. Я видела это. В нём был единственный продавец, молодой человек в чёрном, с длинными, свободно спадающими волосами. Туфли в окне были бледно-зелёного цвета, крошечные, как нераскрывшиеся бутоны. Ни на одной паре не было цены.

— Вперёд! – провозгласила Надежда кембриджским тоном.

— Я не могу. Это… - я не смогла закончить. Я снова увидела себя со стороны, старую, выцветшую, не тронутую магией.

— Нечто совсем неподходящее, - презрительно фыркнула Надежда, и вкатила кресло-каталку внутрь.

Целую секунду мне казалось, что она собьёт вазу с розами у двери.

— Левее! – воскликнула я, и мы промахнулись. На волосок.

Молодой человек с любопытством смотрел на нас. У него было умное, красивое лицо, и я с облегчением увидела, что в его глазах притаилась улыбка.

— Мне хотелось бы взглянуть… вот на эти, - сказала я ему, пытаясь подражать властному тону Надежды, но мой голос казался дрожащим и старым. – Четвёртый размер.

Его глаза расширились, но он не произнёс ни звука. Молча он повернулся и вышёл за заднюю дверь магазина, где я разглядела полки с ждущими на них коробками. Я закрыла глаза.

— Я думаю, осталась нужная пара.

Он бережно вынул их из коробки, зализанно-сладкие, сверкающие, и красные, красные, красные.

— Могу я на них посмотреть?

Они были похожи на рождественские шарики, на рубины, на невообразимый фрукт.

— Не желаете ли примерить?

Он ничего не сказал про моё кресло-каталку, про мои ноги, старые и узловатые в своих тапочках цвета овсянки. Вместо этого он склонился передо мной на колено, и тёмные волосы упали ему на лицо. Нежно и бережно он снял мои туфли. Я знаю, что он видел вены, змеящиеся по лодыжкам, и ощущал запах талька, которым Надежда натирает мне пятки перед сном. Очень осторожно он надел на меня красные туфли; я почувствовала, как своды стоп опасно выгнулись, в то время как туфли скользнули на место.

— Могу я показать вам?..

Бережно он вытянул мою ногу так, чтобы мне было видно.

— Джинджер Роджерс, - шепнула Надежда.

Туфли для того, чтобы плыть, скользить, бросаться, парить. Всё, что угодно, только не ходить. Я долго смотрела на себя, сжав кулачки, с горячей, яростной сладостью в сердце. Интересно, что сказал бы Том, увидь он меня сейчас. Голова шла кругом.

— Сколько стоят? – хрипло спросила я.

Молодой человек назвал цену столь головокружительную, что поначалу я подумала, будто ослышалась; больше, чем я заплатила за свой первый дом. Осознание медленно прошло по внутренностям, как вода, падающая в колодец.

— Мне жаль, - услышала я себя на расстоянии. – Это немного дороговато.

По выражению его лица я поняла, что другого он и не ждал.

— О, Вера, - мягко шепнула Надежда.

— Всё в порядке, - сказала я обоим. – Они совсем мне не идут.

Молодой человек покачал головой.

— Вы неправы, мадам, - ответил он с кривой улыбкой. – Очень идут.

Бережно положил он туфли – красные, как валентинки, как спортивная машина, как яблочная конфета – обратно в коробку. Комната, бывшая светлой, потускнела без них.

— Вы не останетесь в городе, мадам?

Я кивнула.

— Нет. Мы получили огромное удовольствие. Но теперь нам пора возвращаться домой.

— Мне жаль, - он потянулся к одной из огромных ваз у двери и вынул розу. – Может быть, вам понравится хотя бы одна из них?

Он вложил цветок мне в руку. Он был прекрасен, ароматен, едва раскрыт. Он пах летними вечерами и «Лебединым озером». В этот момент я забыла даже о красных туфлях. Мужчина, который не был моим сыном, подарил мне цветы.

У меня всё ещё лежит та белая роза. Я поставила её в бумажный стаканчик с водой, пока мы ехали в поезде, затем перенесла её в вазу. Жёлтые хризантемы всё равно уже засохли. Когда она увянет, я спрессую лепестки – которые всё ещё необыкновенно пахнут – и использую их в качестве закладок для «Лолиты», которую мы с Надеждой сейчас читаем. Она, быть может, абсолютно неподходящая. Но хотела бы я посмотреть на того, кто попробует её у меня отобрать.

Комментарии

  1. ^ Хиндж и Брэкетт - комические персонажи британского юмористического сериала. Мужчины, переодетые в женщин.
  2. ^ Бутч Кассиди и Сандэнс Кид – персонажи американского вестерна 1969 г.
  3. ^ Джинджер Роджерс - американская актриса, певица и танцовщица, знаменитая исполнением главных ролей в мюзиклах.