Чай с птицами

Кто-то всю жизнь не смеет оторвать взгляд от земли. А кто-то мечтает летать.

Забавно: на улице Мортимер никто, кажется, не знает своих соседей. Такое уж это место; оживлённое, но неуютное; людное, но недружелюбное. Большие дома с лепниной на том конце улицы стоят на таком отдалении, что те из нас, кто живёт в домиках стандартной застройки, чувствуют себя приниженными, даже несмотря на то, что большие дома давно уже отжили своё, и стоят, как шеренга забытых под дождём свадебных тортов.

Домики стоят ближе друг к другу; но люди живут в них, как птицы в клетках, бранясь над местом для парковки и переругиваясь через оконные сетки. Местная валюта – сплетни, чем больше клеветы, тем лучше, и самое худшее из всех преступлений – быть чужаком.

Мне всё это знакомо не понаслышке – я одна из них. Неправильное лицо, неподходящая одежда, не тот голос. Я – человек другой расы среди соседей, и то, что я поселилась здесь, на втором этаже домика о четырёх жилых комнатах, вызывает у них глубокие подозрения.

С пренебрежением, за которым обыкновенно скрывается страх, соседи сочли меня студенткой. Но, фактически, студенты не живут в этих дешёвых съёмных квартирах; публика, для которой они предназначались, предпочитает снимать комнаты в Стэнбери, где есть театр и кино, и стоят в рядок шумные пабы. Есть некая холодность в улице Мортимер, неприятие, отчуждение.

Поначалу эта холодность вполне устраивала меня. Два года в психиатрической лечебнице заставили меня остро почувствовать необходимость в уединённости, в тишине. Я радовалась своей безлюдной комнатке, молчанию ночей, часами лежала в своей собственной ванне, не спеша готовила кушать на крохотной кухоньке. Иногда я отводила вечер-другой благотворительной работе у «Самаритян»[1]. Она была довольно скучной; я продолжала исключительно из-за рекомендации врача. В оставшееся время я зарабатывала себе на жизнь официанткой. Снова с согласия врача: это сдерживало полёт моей фантазии.

Но дома – если, конечно, улица Мортимер была моим домом, – я наслаждалась своей добровольной изоляцией и ни с кем не желала её делить. Сплетни стекали с меня, как вода. Вечерами за мной следили, подсматривали, как я ухожу на работу в потёртом, застёгнутом на все пуговицы пальто. В конце концов меня приняли за студентку-медсестру. Я не отрицала. Я приобрела репутацию «сноба» – возможно, оттого, что отказалась посидеть с ребёнком едва знакомой мне соседки – и после пары вялых попыток сломить мои бастионы меня оставили в покое.

А затем, к полнейшему моему ужасу, кто-то въехал в квартиру напротив. Некий мистер Юзо Тамаоки, гласила надпись на почтовом ящике; ещё один чужак, гласила с едва скрываемым неодобрением молва улицы Мортимер. Мне было всё равно. Я надеялась только на то, что он не будет шуметь и не нарушит моего покоя.

Некоторое время всё было в порядке. Я не видела его сутками. Из его квартиры не доносилось ни звука. Он не приходил просить щепотку соли, не слышно было его уходов и возвращений, его не навещали друзья. Мой сосед, должно быть, был таким же, как я: нечеловек; пустое место; призрак.

Он жил напротив меня уже целую неделю, когда мне, наконец, посчастливилось увидеться с ним. Мы встретились на лестничной площадке; обменялись взглядом и кивком. Я поймала себя на том, что с любопытством изучаю нарушителя моего личного пространства, человека примерно моего возраста: маленький, скромный, опрятный.

Он напомнил мне птичку, увиденную мной однажды в захолустном зоопарке. Маленькая, серенькая, она нахохлилась в углу клетки, не двигаясь, словно прося прощения за то, что привлекает столько внимания. Табличка у клетки гласила: «Выведена в неволе». Я увидела такое же выражение на лице мистера Тамаоки. К тому времени я успела неплохо его изучить; я лицезрела его каждое утро в собственном зеркале. Я вижу его и сейчас – но не столь часто.

Как и любой новоприбывший, мистер Тамаоки вызвал волну любопытства на улице Мортимер. Кто-то сообщил мне, что он был главным поваром овощных блюд в одном из ресторанов Стэнбери, хотя никто не знал точно. Он ни с кем не разговаривал. Когда мы встречались на лестнице, он улыбался и кивал, прижимаясь к стене, чтобы пропустить меня. Встречались мы часто – уже через неделю я поняла, что его передвижения синхронны с моими. Ночью, когда я валилась с ног после работы, я изредка слышала, как он ходит по комнате или тихонько шепчет что-то по-японски. Но чаще всего он молчал. Мистера Тамаоки не навещали друзья. У него не играла музыка. Я могла с уверенностью сказать, что он часами сидел, не двигаясь, в полной тишине. И, хотя я всё время осознавала его присутствие (у меня очень острый слух), оно не было назойливым. Для человека с моим темпераментом мистер Тамаоки был превосходным соседом.

Но одна проблема всё же была. Каждое утро в пять часов тридцать минут Юзо Тамаоки доставляли овощи. Красный фургон с японскими иероглифами громыхал вдоль улицы Мортимер, останавливался перед домом, и двое мужчин сгружали крытые ящики на тротуар. Один из них звонил в дверь, а второй кричал в окошко. В прохладную погоду они не выключали зажигание, и волнистые облака дыма, вырываясь из выхлопной трубы, окрашивались в огненно-рыжий цвет под неоновым светом фонаря. Курьеры стоически игнорировали мои робкие жалобы. Когда я попыталась поговорить с ними, они и бровью не повели в знак того, что поняли меня. Сгрузив ящики на ступеньки, они молча ждали Юзо Тамаоки. Морковка, перец, редис, сельдерей, пастернак, и блестящие жёлтые, багровые и чёрные тыковки экзотически выглядывали из хрустящей упаковочной бумаги. Затем доносился стук коробок о стены, голоса на лестничной площадке, окрики, распоряжения, тяжёлые шаги по лестнице, финальный «бух» двух ящиков об пол и затем благословенный звук отъезжающего фургона, грубый рёв выхлопной трубы в чистом воздухе утра.

Никто из соседей, казалось, не заметил этого. Но я всегда страдала бессонницей - малейшее беспокойство поднимает меня с постели. А, когда проснёшься, поделать ничего нельзя; снова уснуть попросту невозможно. Из-за работы я редко ложилась до полуночи. В среднем я спала по пять часов в сутки. Ежедневная доставка овощей мистеру Тамаоки сократила время моего сна более, чем на час.

Поначалу я пыталась урезонить его, но он вежливо отклонял все попытки завязать разговор. Записки на его двери оставались без ответа. Моё возмущение потихоньку росло. Я пыталась разглядеть его двойника в спокойных тёмных глазах мистера Тамаоки, когда мы встречались с ним на лестнице, но он оставался безучастен. Единственным средством сообщения между нами оставался мой кивок и его улыбка.

В шесть часов вечера, когда я уходила на работу, он выходил из квартиры с тяжёлой крытой бамбуковой корзиной в каждой руке. Я не могла представить, что находится внутри. Возможно, овощи? Почему же тогда их не доставляют прямиком в ресторан? Любопытство почти победило мою враждебность. Я пыталась было заговорить с ним во время наших встреч на лестнице, смелея от отсутствия реакции. Но мистер Тамаоки лишь продолжал кивать и улыбаться с неизменной вежливостью, даже если я этого не делала.

Неделя прошла безрезультатно, и до меня дошло, что мой сосед может не говорить по-английски. Эта мысль добавила мне безрассудства, и я бормотала оскорбительные слова вслед маленькому человечку, покачивавшемуся на лестнице под тяжестью корзин в руках. Мои подозрения подтвердились, когда я услышала, как он ночью разучивает английские фразы с помощью магнитофона, прилежно повторяя бесконечные слова и фразы. «Пожалуйста… Извините меня… Спасибо… Вы так очень добры». Однажды я услышала старую, шипящую запись «Oh, for the Wings of a Dove»[2].

То лето выдалось необычайно знойным: жар поднимался от нагретого дощатого пола, раскаленный пыльный воздух плавился над тротуарами. В квартире было душно, и я часами лежала, пойманная жарой в клетку, с ужасом ожидая утренней доставки овощей. Это превратилось в пытку. Я вздрагивала при каждом шорохе из квартиры мистера Тамаоки, от звука шагов за дверью. Его безмолвное присутствие приводило меня в ярость. Ночами я наблюдала за его окном, пытаясь разглядеть силуэт за бамбуковой занавеской. Несколько раз я ловила себя на том, что стою перед его дверью, с рукой, занесённой для стука. Было бы лучше, если бы у него была шумная семья, говорила я себе с нарастающей горечью; если бы он громко играл на каком-нибудь музыкальном инструменте. Всё, что угодно было бы лучше, чем этот таинственный человечек с его овощами.

Однажды, возвращаясь домой с покупками, я обнаружила, что мистер Тамаоки ждёт меня на лестничной клетке. Он был без корзин, и дверь в его квартиру была открыта. Я не удержалась и заглянула внутрь; в дверном проёме виднелась пустая светлая комната, залитая послеполуденным солнцем.

Юзо Тамаоки кивнул мне и заговорил в первый раз за всё время нашего знакомства.

— Ча, - сказал он.

Я непонимающе уставилась на него.

Он снова кивнул.

— Пожалуйста, пожалуйста.

Жестом он поманил меня внутрь. Дверь широко распахнулась. Я неохотно последовала за ним, совершенно сбитая с толку.

Комната была почти голой. Красный абажур свисал с потолка. Календарь из соломки висел на дальней стене. Пространство крошечной кухоньки было почти полностью занято огромным старым розовым холодильником. Рядом с ним стоял большой, тяжёлый разделочный стол с набором кухонных ножей. В центре комнаты стоял низкий столик, на нём - покрытый лаком чайный сервиз. По обеим сторонам его лежали красные коврики-татами. Мистер Тамаоки предложил мне сесть и с грацией, ставшей привычной, разлил чай.

Напиток был непривычным, зеленоватым, ароматным, с ярким, пронзительным запахом. Мистер Тамаоки бережно наливал его в маленькие мисочки и перемешивал жидкость бамбуковым веничком. На вкус он был как запах свежескошенной травы: тёплый, дымящийся, зелёный. Время от времени мистер Тамаоки кивал мне и улыбался. Он не разговаривал; я полагаю, его знания английского не хватало для поддержания беседы. Пылинки танцевали в солнечных лучах между нами. В первый раз за всю свою жизнь я почувствовала себя уютно рядом с другим человеком; в тишине.

Наконец, мистер Тамаоки поднялся. Улыбась, он прошёл в кухню и… открыл дверцу холодильника. Он поманил меня, и я подошла к нему.

Полки были полны птиц. Оранжевые, жёлтые, зелёные, малиновые. Целый вольер птиц всех мыслимых видов, одни с распушённым хвостом, другие гладкие, с гребешками, крылышками, клювиками, яркими глазками, сидящие посреди листьев и цветов в тропическом изобилии. Все они были молчаливы и неестественно спокойны.

Это были овощи, выгружаемые каждое утро в пять часов тридцать минут под моим окном, разрезанные и перевоплощённые в замысловатую форму. Вот редиска раскрывает волшебные крылья, вон тыковка становится пухлым фазаном, а вот морковка распустила хвост райской птицы… Глазами служили чёрные булавки; пёрышки были тщательно обработаны крохотным ножом. Я видела, как оживает птичья спинка, как из полуоткрытого клювика показывается язычок, как изгибается шейка, лежит крыло. Там, должно быть, было не меньше сотни резных фигурок, каждая любовно усажена на полке, и ждёт-дожидается очереди быть упакованной в корзину Юзо Тамаоки и затем посаженной в качестве украшения на блюдо с жёлтым рисом или креветками с имбирём, чтобы её оценили, или, скорее всего, попросту проигнорировали…

Так вот в чём крылся секрет мистера Тамаоки. Волшебный птичник! Должно быть, это была компания для того, кто вырос в неволе. Я смотрела на них с радостью и восхищением. Птички-мечты, не умеющие летать, не умеющие петь, но поражающие буйством красок.

— Они прекрасны, - сказала я.

— Вы так очень добры, - ответил мистер Тамаоки, и глаза его сияли.

Вскоре после этого он уехал. Я не видела, как он уходил. Я узнала об этом, когда в обычное время не приехал фургон; я проснулась в семь сорок, когда весёлые, толстые солнечные лучи наперегонки пробивались сквозь занавески; позже я заметила, что с двери исчезла именная табличка.

Его отсутствие, на удивление, принесло мне ощущение утраты. Я плохо спала, хоть и не просыпалась больше в пять тридцать утра из-за фургона с овощами. Я стала беспокойной. Я обнаружила, что скучаю по уходам и возвращениям мистера Тамаоки, по его овощным корзинам, по тихим отзвукам движения из его квартиры. Я не смаковала, как раньше, пелену молчания вокруг себя; отчуждённость улицы Мортимер не приносила удовольствия. Я начала наблюдать за соседями - за семьёй Харлей и их стеснительным сынком; за мисс Хеджес из антикварного магазина, что дальше по улице; за МакГвайрами с их радостной толпой грязных детишек, - с большей снисходительностью. Быть может, они были правы, сказала я себе; быть может, стоило дать им шанс.

Квартира мистера Тамаоки пустовала ещё несколько недель. Шли слухи о новом жильце, одинокой женщине, но никто не знал её, хотя мисс Хеджес виделась с ней один раз.

— Страная она, - сообщила она мне, сморщив губки в знак неодобрения. - Не сказала мне ни слова. Совсем недружелюбная.

И эта мысль вовсе не обрадовала меня, как прежде.

За день до прибытия нового постояльца я обнаружила, что дверь в квартиру мистера Тамаоки оставлена открытой. В комнате стоял запах пыли. Стол, абажур и татами исчезли. Кухонька была пуста. Всё было оставлено в пустоте и порядке, стальная поверхность раковины была тщательно протёрта от капель воды, тряпочка аккуратно повешена на сушку, а рядом с раковиной лежал маленький пакетик из рисовой бумаги. Дрожащими, неровными буквами на нём было выведено моё имя.

Тонкая бумага на ощупь была как сухие лепестки. Раскрыв пакет, я внезапно ощутила пронзительный запах, запах ночи фейерверков [3], пороха и осенних дров. Что-то крошилось под моими пальцами, и я осознала, что в пакетике - чай, японский зелёный чай, где каждая крупица листочка наполнена ароматом.

Тем вечером я заварила его, пытаясь точно повторять действия Юзо, смахивая рукой пар, чтобы лучше почувствовать запах. Он был вкусным; на удивление успокаивающим. Я знала, что крепко усну после него; возможно, лучше, чем когда-либо раньше. А утром я приглашу свою новую соседку, недружелюбную женщину, не говорящую ни слова, разделить со мной остатки пакетика. Ей, может быть, будет приятно, что кто-то из соседей поприветствовал её на новом месте. Допив чашку, я заметила, что, в полутьме моей комнаты с красными отблесками от камина на стенах, пар над чаем похож на трепещущие, готовые взлететь крылья птицы.

Комментарии

  1. ^ “Самаритяне”, “Самаряне” (благотворительное общество помощи людям в бедственном положении, замышляющим самоубийство. Основано в 1953) название по евангельской притче о милосердном самарянине
  2. ^ Песня, переложение из строк библии (Псалтирь, глава 55)
  3. ^ «ночь Гая Фокса» (ежегодно вечером 5 ноября отмечается раскрытие “Порохового заговора”; люди жгут костры, устраивают фейерверки, сжигают чучело главы заговора - Гая Фокса)